Неточные совпадения
«То-то пустобрех», думал он, применяя в мыслях это название из охотничьего словаря к знаменитому
доктору и слушая его болтовню о признаках болезни
дочери.
В конце февраля случилось, что новорожденная
дочь Анны, названная тоже Анной, заболела. Алексей Александрович был утром в детской и, распорядившись послать за
докторов, поехал в министерство. Окончив свои дела, он вернулся домой в четвертом часу. Войдя в переднюю, он увидал красавца лакея в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской собаки.
Как будто что-то веселое случилось после отъезда
доктора. Мать повеселела, вернувшись к
дочери, и Кити притворилась, что она повеселела. Ей часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети,
дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же
доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
К Елизавете Спивак
доктор относился, точно к
дочери, говорил ей — ты, она заведовала его хозяйством. Самгин догадывался, что она — секретарствует в местном комитете и вообще играет большую роль. Узнал, что Саша, нянька ее сына, племянница Дунаева, что Дунаев служит машинистом на бочарной фабрике Трешера, а его мрачный товарищ Вараксин — весовщиком на товарной станции.
Варавка схватил его и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный
доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми словами. Но, когда он сказал, что люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая
дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Он узнал Наташу в опасную минуту, когда ее неведению и невинности готовились сети. Матери, под видом участия и старой дружбы, выхлопотал поседевший мнимый друг пенсион, присылал
доктора и каждый день приезжал, по вечерам, узнавать о здоровье, отечески горячо целовал
дочь…
—
Доктор заплакал? — задумчиво спрашивал Ляховский, как-то равнодушно глядя на
дочь. — Да, да… Он всегда тебя любил… очень любил.
— Если вы не заботитесь о себе, то подумайте о вашей
дочери, — говорил
доктор, когда Надежда Васильевна не хотела следовать его советам. — Больному вы не принесете особенной пользы, а себя можете окончательно погубить. Будьте же благоразумны…
— Н-нет, семейство не в Сицилию, а семейство ваше на Кавказ, раннею весной…
дочь вашу на Кавказ, а супругу… продержав курс вод тоже на Кав-ка-зе ввиду ее ревматизмов… немедленно после того на-пра-вить в Париж, в лечебницу
доктора пси-хиатра Ле-пель-летье, я бы мог вам дать к нему записку, и тогда… могло бы, может быть, произойти…
Венский рефюжье,
доктор Кудлих, посватался за одну из
дочерей Фогта; отец был согласен, но вдруг протестантская консистория потребовала метрические свидетельства жениха.
В самый раз
доктору нагибинская
дочь, хотя она и в годках.
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за
доктором, а сам вместе с
дочерью, сыном, Бурдовским и генералом остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном вдохновении...
— Разве
доктор и
дочь не ее дело? — спокойно, но резко заметил Помада.
Она знала, наконец, что
доктор страстно, нежно и беспредельно любит свою пятилетнюю
дочь и по первому мягкому слову все прощает своей жене, забывая всю дрянь и нечисть, которую она подняла на него.
— Да чем же вам более заниматься на гулянках, как не злословием, — отвечал
доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. — Прошу вас, Петр Лукич, представить меня вашей
дочери.
Нужно было стегать
доктора другим кнутом, и кнут этот не замедлили свить нежные, женские ручки слабонервных уездных барынь и барышень, и тонкие, гнуткие ремешки для него выкроила не менее нежная ручка нимфообразной
дочери купца Тихонина.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя
дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день;
доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Пошатываясь на месте, Прозоров изобразил
дочери надутую фигуру русского немца. В следующий момент он представил вытянутую и сутуловатую «натуру»
доктора и засмеялся своим детским смехом.
Покуривая сигару, Прейн все время думал о той тройке, которая специально была заказана для Прозорова; он уступил свою дорожную коляску, в которой должны были приехать Прозоров с
дочерью и
доктор.
—
Доктора,
доктора, madame Зудченко!.. Моя старшая
дочь, Людмила, умирает! — продолжала кричать с крылечка адмиральша.
Может быть, ему пришло на ум, что, пожалуй, и опять родится
дочь, опять залюбит и залечит ее вместе с
докторами до смерти Софья Николавна, и опять пойдет хворать; а может быть, что Степан Михайлыч, по примеру многих людей, которые нарочно пророчат себе неудачу, надеясь втайне, что судьба именно сделает вопреки их пророчеству, притворился нисколько не обрадованным и холодно сказал: «Нет, брат, не надуешь! тогда поверю и порадуюсь, когда дело воочью совершится».
Софья Николавна беспрестанно находила разные признаки разных болезней у своей
дочери, лечила по Бухану и не видя пользы, призывала
доктора Авенариуса; не зная, что и делать с бедною матерью, которую ни в чем нельзя было разуверить, он прописывал разные, иногда невинные, а иногда и действительные лекарства, потому что малютка в самом деле имела очень слабое здоровье.
Напрасно хозяйские
дочери подавали поучительный пример, пробегая на башкирских иноходцах целые десятки верст по живописным окрестностям, — Софья Николавна долго противилась всем убеждениям и в том числе просьбам мужа, которого
доктор положительно и скоро уверил в необходимости верховой езды.
— Вот с этой бумажкой вы пойдете в аптеку… давайте через два часа по чайной ложке. Это вызовет у малютки отхаркивание… Продолжайте согревающий компресс… Кроме того, хотя бы вашей
дочери и сделалось лучше, во всяком случае пригласите завтра
доктора Афросимова. Это дельный врач и хороший человек. Я его сейчас же предупрежу. Затем прощайте, господа! Дай Бог, чтобы наступающий год немного снисходительнее отнесся к вам, чем этот, а главное — не падайте никогда духом.
Доктор добыл чернил и написал
дочери такую телеграмму: «Панаурова скончалась восемь вечера. Скажи мужу: на Дворянской продается дом переводом долга, доплатить девять. Торги двенадцатого. Советую не упустить».
Доктор, еще больше пополневший, красный, как кирпич, и с взъерошенными волосами, пил чай. Увидев
дочь, он очень обрадовался и даже прослезился; она подумала, что в жизни этого старика она — единственная радость, и, растроганная, крепко обняла его и сказала, что будет жить у него долго, до Пасхи. Переодевшись у себя в комнате, она пришла в столовую, чтобы вместе пить чай, он ходил из угла в угол, засунув руки в карманы, и пел: «ру-ру-ру», — значит, был чем-то недоволен.
Григорий Иванович решил поместить Соню под Тамбовом, в имении своего друга
доктора, но без себя не решался отпустить
дочь в дорогу, а отъезд его срывал весь репертуар, державшийся отчасти и на нем.
Ночевал я в Макарихе у Карповны, а утром уже вместе с Редькой обивал мебель у одного богатого купца, выдававшего свою
дочь за
доктора.
Подле меня сидели
доктор и хозяйка дома с своей
дочерью.
— Эх, господа! господа! А еще ученые, еще
докторами зоветесь! В университетах были. Врачи! целители! Разве так-то можно насиловать женщину, да еще больную! Стыдно, стыдно, господа! Так делают не врачи, а разве… палачи. Жалуйтесь на меня за мое слово, кому вам угодно, да старайтесь, чтобы другой раз вам этого слова не сказали. Пусть бог вас простит и за нее не заплатит тем же вашим
дочерям или женам. Пойдем, Настя.
Теперь она боялась Мирона,
доктора Яковлева,
дочери своей Татьяны и, дико растолстев, целые дни ела. Из-за неё едва не удивился брат. Дети не уважали её. Когда она уговаривала Якова жениться, сын советовал ей насмешливо...
Торопливо и путано она рассказала какую-то сказку: бог разрешил сатане соблазнить одного
доктора, немца, и сатана подослал к
доктору чёрта. Дёргая себя за ухо, Артамонов добросовестно старался понять смысл этой сказки, но было смешно и досадно слышать, что
дочь говорит поучающим тоном, это мешало понимать.
45-летняя вдова была второю женою покойного заслуженного
доктора Корша и, несмотря на крайнюю ограниченность средств, умела придать своей гостиной и двум молодым
дочерям, Антонине и Лидии, совершенно приличный, чтобы не сказать изящный вид.
Доктор. Ага!.. Очень приятно!.. Большой оригинал! До свидания… благодарю вас! (Уходит. Петр провожает его в сени. Бессеменов и Акулина Ивановна выходят из своей комнаты и осторожно, ступая на носки, подвигаются к двери в комнату
дочери.)
Прасковья Федоровна вошла довольная собою, но как будто виноватая. Она присела, спросила о здоровье, как он видел, для того только, чтоб спросить, но не для того, чтобы узнать, зная, что и узнавать нечего, и начала говорить то, что ей нужно было: что она ни за что не поехала бы, но ложа взята, и едут Элен и
дочь, и Петрищев (судебный следователь, жених
дочери), и что невозможно их пустить одних. А что ей так бы приятнее было посидеть с ним. Только бы он делал без нее по предписанию
доктора.
Как это сделалось на 3-м месяце болезни Ивана Ильича, нельзя было сказать, потому что это делалось шаг за шагом, незаметно, но сделалось то, что и жена, и
дочь, и сын его, и прислуга, и знакомые, и
доктора, и, главное, он сам — знали, что весь интерес в нем для других состоит только в том, скоро ли, наконец, он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий.
Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом
дочь, потом
доктора, — каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью.
Младший
доктор. Сарынцев с
дочерью.
Пробило десять! (фр.)] — и все тушат огни, а если не тушат, то приходит
доктор или сажают в тюрьму; вотще — это в чуждую семью, где я буду одна без Аси и самая любимая
дочь, с другой матерью и с другим именем — может быть, Катя, а может быть, Рогнеда, а может быть, сын Александр.
Но отец поспешно объясняет, в чем дело: его единственная
дочь, Надя, больна какой-то странной болезнью, которой даже
доктора не понимают как следует.
Доктор сердито поглядел на меня, вздохнул и отошел. Я отдал общий поклон и направился к балаганам. Пробираясь сквозь густую толпу, я оглянулся и поглядел на
дочь мирового. Она глядела мне вслед и словно пробовала, вынесу я или нет ее чистый, пронизывающий взгляд, полный горькой обиды и упрека.
Володя успел хорошо ознакомиться с городом и первое время с особенным интересом наблюдал американские нравы и на улицах, и в конках, и в ресторанах, и в театрах, пока не потерял своей головы и сердца в семье одного почтенного
доктора, черноглазая
дочь которого, хорошенькая семнадцатилетняя мисс Клэр, являлась магнитом для Ашанина.
В городе проговорили, что это не без синтянинской руки, но как затем
доктору Гриневичу, не повинному ни в чем, кроме мелких взяток по должности (что не считалось тогда ни грехом, ни пороком), опасаться за себя не приходилось, то ему и на мысль не вспадало робеть пред Синтяниным, а тем более жертвовать для его прихоти счастием
дочери.
Из остальных двух одна была девушка, лет за двадцать, длинная, некрасивая, но зубастая на разговор,
дочь доктора-старичка.
Плеханова (с которым я до того не был знаком) я не застал в Женеве, о чем искренно пожалел. Позднее я мельком в Ницце видел одну из его
дочерей, подруг
дочери тогдашнего русского эмигранта,
доктора А.Л.Эльсниц, о котором буду еще говорить ниже. Обе девушки учились, кажется, в одном лицее. Но отец Плехановой не приезжал тогда в Ниццу, да и после я там с ним не встречался; а в Женеву я попал всего один раз, мимоездом, и не видал даже Жуковского.
Среди деревьев мелькнул дом, тарантас подкатил к крыльцу. Вышла Софья Андреевна, радушная и любезная, со следами большой былой красоты. Мы прошли на нижнюю террасу, где в это время пили кофе. Были тут
дочь Льва Николаевича, Александра Львовна, сын Лев Львович, домашний
доктор, — кажется, Никитин, — еще несколько человек взрослых и детей.
На среднем диване, под двумя портретами «молодых», писанных тридцать пять лет перед тем, бодро сидела Марфа Николаевна и наклонила голову к своему собеседнику,
доктору Лепехину, мужу ее старшей
дочери Софьи, медицинскому профессору, приезжему из провинции.
Больной с повышенной температурой, под дождем и ветром, он рано утром с другом-доктором и
дочерью уезжает на лошадях за восемнадцать верст в Козельск, там садится в поезд, чтобы пробраться в Ростов.